Козлов дом который построил

Города на Руси, любое селение, погосты (человек всего лишь гость на земле) строились так. Выбирали на лесной опушке, у реки, на холме «пригожее», то есть отвечающее представлениям наших предков о пользе и красоте будущего общего дома пространство для обустройства человеческого обитания, на нём определяли самое видное, светлое, душу радующее место и возводили храм.

Так было и с Козловом. Осенью 1635 года воеводы Иван Биркин и Михаил Спешнев отписывали царю Всея Руси Михаилу Фёдоровичу, озабоченному защитой степной окраины государства, «…и окромя, государь, Козлова Урочища, где городу быть угоже, тово не изыскали места: высоко над Воронежем рекою, на горе…». Далее в челобитной грамоте говорится: «…На Козлове урочище по твоему государеву указу, у Бога милости прося, острог, которому быть вместо города, обложили октября в 11 день… А церковь обложили во имя пресвятые Богородицы честного и славного Покрова октября в 18 день»…

С церкви начинал строить свой Козлов и Витька Зятчин. Было ему тогда лет одиннадцать-двенадцать, учился соответственно в третьем или четвёртом классе восьмой городской школы, что была чуть наискосок развалин того самого первого, деревянного, как и вся крепость, козловского храма Покрова пресвятой Богородицы (точнее, её более позднего повторения в камне), где к столетию со дня рождения Ивана Владимировича Мичурина, 1955-му году, установят ему бронзовый памятник. Великий русский садовод, воспитанный, естественно, в православной семье и православной культуре, как утверждают его биографы, в церковь не ходил за неимением свободного времени. Вряд ли потому, что исповедывал атеизм, скорее всего из чувства неприязни (если только это не выдумка советского богоборческого времени) к некоторым фундаменталистам от православия, вроде благочинного отца Христофора Потапьева. Этот священнослужитель ставил знак равенства между гибридизацией в саду и распутством в публичном доме. Он служил как раз в Покровской соборной церкви и, видимо, очень хотел видеть знаменитого Мичурина своим прихожанином.

Лет сорок спустя Витька Зятчин вернёт «на место» первый Дом Божий крепости-города Козлова. К тому времени лучшему на уроках рисования тихому мальчишке, ставшему известным и уважаемым художником-графиком Виктором Семёновичем, пойдёт шестой десяток. Местом, где он утвердит храм Покрова, не тронув памятника, в отличие от язычников-большевиков, будет графическая серия под рабочим названием «Старый Козлов». Позади останутся школа, армейская служба, и продолжится самая обыкновенная, «как у всех», жизнь в родном городе: работа, семья. Жизнь, в которой не будет ни художественных учебных заведений, ни иных высших курсов профессионального рисовальщика. Только несколько в разное время посещённых уроков у руководителя изокружка при Доме пионеров, замечательного графика и педагога Аркадия Васильевича Платицина. Первая, по-настоящему большая персональная выставка, показавшая работы Виктора Зятчина за последние десятилетия со всей возможной для него на тот период полнотой, состоялась в 1995 году. Ему исполнилось 60 лет.

Тогда в Выставочном зале при Музее-усадьбе А.М. Герасимова у мичуринцев, уже в третьем поколении лишённых представления о неповторимой красоте родного города дореволюционной поры, чувствовалось некоторое сомнение. Не придумал ли художник такую красоту? Ну, порушенные храмы и часовни с открыток начала ХХ века, это понятно, художник все их, кроме Крестовоздвиженского (пока не найдено его фотоизображение) скопировал, какими они были. А старые дома? Те, что уцелели, мы же их знаем, ходим мимо, они же не такие, на многие без слёз не глянешь, а тут, как с иголочки, даже с рекламой купеческих торговых заведений Полянского, Сушкова, Калмыкова, Шишкина — залюбуешься. Приукрасил Виктор Семёнович старый Козлов, идеализировал…

Что ж, влюблённый — всегда идеалист. Старина родного города — предмет обожания художника. И грусти по утраченному.

Вот одна из любимых мною гравюр Виктора Зятчина. Может, потому, что я вырос и живу как бы рядом, даже внутри этого пейзажа. Это обобщение типичного козловского архитектурного экстерьера, вид с восточной стороны. По гребню холма на фоне синего летнего неба — залитые солнцем храмы центральной части города с Ильинским в центре. Ниже, ступенчато — здания, как бы собранные автором вместе от Городского сада до нынешнего сквера (под ним покоится фундамент взорванной в годы безбожия прекрасной церкви) на перекрёстке улиц Марата и Украинской. Ещё ниже, террасой, дома, улицы, бульвар, люди, гуляющие по нему. Арку между зданиями проезжает возок, гуляет супружеская пара, спешит на свидание дама с цветами, здесь же ремесленник с поклажей на голове, дворник, купец, шикарно одетый приказчик с зазнобой, старуха с клюкой, франт на велосипеде с огромным задним колесом изящно приветствует кого-то, на ходу приподняв котелок. И всё это серьёзно и с юмором, декоративно, я бы сказал — гобеленно, но и достоверно, реально, в том времени, когда Мичуринск ещё оставался Козловом и не думал менять ни названия, ни образа жизни, ни социального строя…

…Город мой позавчерашний
Зримо на холме стоит, —
напишет однажды Виктор (он мой ровесник, тёзка и друг, мы учились в одной школе, только в разных классах, и потому на «ты»), владеющий стихом почти как рисунком. И объяснит сомневающимся, почему он «зациклился» на старине, городе, которого нет, остались только как черепки в археологическом раскопе, из которого он пытается собрать и склеить вазу редкой красоты:
Пройдут года, разрушат дом,
Что рисовал давно с натуры,
И лишь в музее под стеклом
Он будет жить в моей гравюре.

…Минули десять лет, а следом ещё один год. Круглую дату приходится делить, потому что провести юбилейную, к 70-летию, выставку, а он так любовно, с такой тщательностью готовил её творчески и технически, пополнив новыми сериями гравюр и обеспечив достойным, исключительно собственноручным оформлением, оказалась невозможно. По обстоятельствам, ужас которых сжимает сердце и год спустя. Виктор родился в марте, и вот уже вся экспозиция готова, осталось договориться с директором редко когда пустовавшего Выставочного зала Тамарой Ильиничной Вороновой. Шёл январь. Крещенская метель сменилась вдруг оттепелью. Город превратился в сплошной опасный каток. На его льду ночью под колёсами поезда гибнет единственный сын Виктора — Олежек, работавший на железной дороге…

Только к осени затаилась отнимавшая все душевные силы боль утраты. По совету и при поддержке друзей Виктор решает показать отложенную юбилейную экспозицию. В очереди на престижные площади герасимовского Выставочного зала он уже не стоял. Поезд ушёл. Тот, отнявший у него сына.

Помещение предоставила центральная городская библиотека в своём филиале на территории института генетики и селекции плодовых растений. Художнику выбор был не только по душе — он уже не хотел ничего лучшего, чем это по-монашески аскетичное, старое помещение на территории возрождающегося Троицкого монастыря под защитой маленькой, словно игрушечной, церкви Успения Божией Матери, единственной уцелевшей в годы безвременья из комплекса Троицкой обители (монастырь был древнее города). Виктор дружил с персоналом библиотеки, талантливой четой Виноградовых, заведующим Александром и его заместителем Татьяной. Художник был старейшим, едва ли не с первых дней существования участником созданного ими клуба поэзии и музыки «Островок».

И вот уникальная выставка гравюр Виктора Зятчина открывается не под весёлый шум весенней капели, а под грустный листопад бабьего лета. В читальном зале уединённой, почти загородной библиотеки с её атмосферой благоговения перед книгой, мировой и отечественной православной культурой. Только друзья, ни «свадебных генералов», ни чиновников от власти с их казённо-фальшивыми поздравлениями, ни тем более столь любимых честолюбивыми юбилярами приятных сюрпризов с заблаговременно организованными телеграммами из губернии и даже столицы. И дарили ему не телевизор, не модный чайник без шнура, а негромкие сердечные слова поддержки, благодарности за искусство, память о старом добром Козлове, стихи и песни…

Год спустя после постигшего Виктора безжалостного удара судьбы, перед Масленицей, накануне дня рождения моего друга и ровесника (мы появились на свет в один год с разницей месяца в полтора) я сижу с ним за чашкой чая в кабинетике-келье заведующего библиотекой Александра Виноградова. Он сходил к монастырскому роднику за «святой водой», и оттого, наверное, так умиротворённо и вкусно нам, троим, за разговором у окна в наступающую весну.

Художник не впервые вспоминает, как начинал он «строить» свой Козлов. Но эта история не перестаёт удивлять меня своей безыскусственной простотой и в то же время штучностью: ни о чём похожем лично мне прежде слышать не приходилось. Попробую передать её, как сумею, невольно греша отсебятиной современника и ровесника, вобравшего в себя память о том времени.

…Году в 1946, а, может, 47-м (значит, было нам тогда с Витькой лет одиннадцать-двенадцать) мама, Екатерина Матвеевна, взяла его с собой в церковь. Недавно на городском кладбище открыли для верующих Скорбященский храм (Ильинский тогда ещё оставался чем-то вроде мастерской воинской части, а Боголюбский — соляным складом), и народ, измученный войной, а тут ещё голодный год наступал, понёс свои печали и надежды в дом Божий, «пожалиться», как говорили старые люди, Богородице-заступнице, душу облегчить, от горестей и невысказанности почерневшую. Был ли то знак свыше, предопределивший творческую часть жизненной судьбы Виктора? Сам он подобную мысль не отвергает, но и не углубляется в неё, предпочитая более простые объяснения. Своей детской впечатлительностью, например. Нечто вроде чудного мгновения ошеломляющей неземной красоты в серых буднях подростка городских кварталов, где образ существования — вечная нужда. «…Как быстро наша память всё забыла! С тоской тревожной помню о былом: совсем недавно в жизни это было — отцовский ветхий, жалкий старый дом», — напишет годы спустя этот мальчишка военной и послевоенной поры. И я, её свидетель, подписываюсь под этим признанием.

Следствием «введения во храм» младенца, советского язычника Витьки Зятчина, вскоре стало замеченное мамой диковинное поведение её малыша-первенца. Он залезал под кровать и пыхтел там над каким-то «секретным» занятием. «Тайна» была немедленно разоблачена родительницей. Оказалось, ребёнок по памяти зарисовал увиденное на той обедне в кладбищенской церкви: священников, иконостас, само здание, затем из бумаги и картона вырезал по контурам нарисованное, раскрасил и соорудил объёмный макет поразившего его зрелища.

Виктор не вернётся к своему открытию таинственного и прекрасного в храме Скорбящей Божией Матери ни в школе, где ему, ученику, владеющему рисунком, пришлось корпеть над стенгазетами, лозунгами, объявлениями и прочими сугубо прикладными поручениями школьного и классного руководства, ни в армии, не внёсшей большого разнообразия в занятия солдата-находку для командира по политчасти, которому состояние наглядной агитации в ленинской комнате и казарме было важнее боевой подготовки.

И всё же именно в полку Советской Армии, обеспечивающем по союзному договору государств-победителей военное и политическое равновесие в поверженной Германии и выполнявшем в составе группы войск эту ответственную миссию в городе советской зоны — Дрездене, Виктор Зятчин испытает второе потрясение от встречи с тайной и совершенной красотой. И произойдёт это чудо тоже в храме, в знаменитой Дрезденской галерее на берегу Эльбы. Но в храме, посвящённом не Всевышнему, а искусству. Он замрёт перед сокровищем мировой живописи «Сикстинской Мадонной» Рафаэля, тогда уже возвращённой немцам спасительницей Европы от фашистов, страной Андрея Рублёва. Пройдёт время, увидит Виктор другое, своё, русское национальное сокровище — «Богоматерь с младенцем», нашу Мадонну, писанную чернецом Спасо-Андроникова монастыря в Москве веком раньше итальянца Рафаэля. И будет потрясён неземной красотой, суровой и вместе с тем поэтической одухотворённостью образа Матери Христа в его православном представлении.

Виктору, как я уже говорил, не доведётся постигать алгебру ремесла художника в учебных заведениях. Старший в семье, где, кроме него, в родительском доме к столу садилось ещё шестеро ребят мал мала меньше при одном кормильце-отце на зарплате сторожа (зимой) и дворника (летом), он после армии пойдёт работать. Немалая практика художника-оформителя определит его профессию, способную добывать хлеб насущный. А неутолимая жажда искусства требовала труда самообразования. И он урывками, выкраивая время, занятое на производстве, затеянном отцом, Семёном Васильевичем, строительстве дома на выделенном земельном участке (самый край города у бывшего угольного склада), изучал и применял приёмы рисунка, разнообразной техники графики. Одной из пригодных для своих целей нашёл граттографию. Виктор посвятит ей одно из лучших своих стихотворений: «Лист мелованной бумаги загрунтован в чёрный цвет, колонок полоской влаги отделил от тени свет…». Экзаменами самому себе станут выставки работ городских художников-любителей.

Я спросил у него за тем чаепитием у библиотечного окна:
— На тех давних выставках, например, в фойе бывшего кинотеатра «Победа», если мне не изменяет память, у тебя не было ничего похожего на гравюры с церквами и особняками старого Козлова. Почему?
— А как они могли быть, когда в те времена даже маковка храма, неосторожно обозначенная художником в пейзажном этюде над крышами зданий или вершинами деревьев, обязательно закрыла бы гравюре дорогу на экспозицию? — И Виктор воспроизвёл замечательную «рецензию» на подобную творческую вольность председателя выставочной комиссии, секретаря горкома партии по идеологии: «Что символизирует эта деталь с крестом в небе, и куда она зовёт?».

«Процесс пошёл» только в конце 80-х.
…»Боже, как летит время!» — воскликнем мы следом за неподражаемым и непревзойдённым Гоголем. Спроси у нынешних двадцати-, даже двадцатипятилетних, а это уже возраст целого нового поколения россиян, кто были такие — начальники, партийные секретари на очень хорошем жаловании и прочем материальном довольствии и чем досаждала им церковь Божия, — не всякий правильно ответит. Ну да Бог им судья, почившим и похороненным по христианским обычаям, а также ныне здравствующим непременно с православным крестиком на положенном месте и иконкой в автомобиле и на стене кабинета. И выставить живописцу ныне можно что угодно, даже нечто вовсе бредовое и неприличное. И купят успешные деловые люди или чиновники, воображающие себя новыми русскими европейцами без комплексов. А мне размечталось: вот, наконец, откроется итоговая выставка полного собрания гравюр моего друга «Старый Козлов» в самом престижном нашем Выставочном зале, придут на неё наши продвинутые предприниматели, проникнутся, восхитятся, оценят подвиг художника и патриота, поднявшего из руин и воспевшего наш город, каким он был в конце ХIХ — начале ХХ веков, и скажут:
— Как вы, Виктор Семёнович, отнесётесь к идее издать в хорошей современной типографии альбом этих уникальных гравюр? Муниципальная казна бедновата, не до жиру — быть бы живу, так мы поможем, пустим шапку по кругу, отметимся в истории города как дальновидные меценаты, не упустившие редкую возможность оставить себе и потомкам память о нашем старинном русском городе в его подлинном неповторимом виде…

Представил себе эту умилительную сцену на воображаемой выставке и подумал: а почему бы и нет? Чем сегодняшние мичуринские купцы хуже козловских, на чьи деньги строился тот город, что сто лет спустя влюблённо, бескорыстно и мастерски реконструировал в рисунках художник, наш современник Виктор Зятчин? Уж он-то свой долг выполнил. Он, написавший о себе:
Я с детства знал и тиф, и вошь,
И щи хлебал — вода с крапивой, —
в свои седые годы скажет со всей заразительной искренностью:
Не жалей, не плачь, не падай духом,
Береги заветное старьё:
Всё, что было в детстве возле луга,
Всё теперь до старости твоё.
Отшумели детские вечорки,
Позабылся детский звонкий смех…
Помню город, что стоит на взгорке.
Позабыть Козлов — тяжёлый грех.